Операция «Доктор Живаго»

Сегодня американцы назы­вают эту программу «Пла­ном Маршалла для ума» и анализируют ее как одно из победных сражений хо­лодной войны. Для них – победа, а для нашей страны и для Бориса Пастерна­ка – беда.

ПАСТЕРНАК И ВОЙНА МИРОВ

Не так уж долго торжествовала в Рос­сии эпоха литературоцентризма – полто­ра века, не больше. В эти годы писатель­ское слово отзывалось веско, изломы литературных судеб становились леген­дарными, а сталинская формула об «ин­женерах человеческих душ» во многом соответствовала реальности. Взаимов­лияние литературы и политики особенно обострилось в ХХ веке.

   И вот обнародованы секретные мате­риалы о публикации и популяризации пастернаковского романа. Сотни доку­ментов. Последние сомнения уничтоже­ны: американские спецслужбы использо­вали «Доктора Живаго» в «войне миров». Писатель ни при чем. Только кампания по прославлению гонимого романа, Нобелевская премия и травля Бориса Лео­нидовича Пастернака в СССР теперь вос­принимаются в новом свете.

   Впрочем, первыми о роли западных спецслужб в продвижении главного про­заического произведения Пастернака за­говорили противники писателя на Роди­не. Тогда и потом многие видели в этих высказываниях паранойю твердолобой номенклатуры. А оказалось…

   Сторонники конспирологических вер­сий удовлетворены: доставлено к сто­лу очередное подтверждение тому, что в истории тайные пружины поважнее «канона». Слабость этой позиции в том, что конспирологи в поисках правды, как правило, критически настроены по от­ношению к хрестоматийному изложению истории, но становятся слишком довер­чивыми, когда появляется сенсация. Ну а Джеймсам Бондам выгодно приписы­вать все «лавры» своему ведомству: они сами создают миф о собственной всесильности. В реальности все и слож­нее, и проще. В этой истории мы видим «скрещенье рук» идеологов и разведчи­ков, писателей и академиков, а логика информационной войны переплетается с логикой творчества. Пастернаковский кризис 1957–1958 годов, как выяснилось, стал показательным смотром сил холод­ной войны. А для автора «Доктора Жива­го» политические игры рыцарей плаща и кинжала обернулись трагедией. Поэт оказался между двух враждующих барри­кад и попал под обстрел.

   Он писал «Доктора Живаго», не под­лаживаясь под конъюнктуру, но вовсе не считал свое произведение антисо­ветским. В апрельском номере журнала «Знамя» за 1954 год вышла довольно большая подборка «Стихов из романа». Правда, богоискательская (самая кра­мольная по тем временам!) лирика Юрия Живаго осталась за пределами публика­ции. Но десять стихотворений о траги­ческой любви в «генеральском», «крас­ноармейском» издании – неожиданное событие в литературной жизни, а для главного редактора Вадима Кожевнико­ва – неординарный поступок, учитывая его репутацию охранителя.

   А потом – ХХ съезд, атака на монумен­тальный образ Сталина, оттепельные ру­чейки. При «великом вожде и учите­ле» Пастернаку не доводилось тягаться напрямую с инквизиторской машиной. Свое отношение к развенчанию «культа личности Сталина» Пастернак выразил в стихах, не предназначавшихся для пу­бликации.

   Культ личности забрызган грязью,

   Но на сороковом году

   Культ зла и культ однообразья

   Еще по-прежнему в ходу.

Хрущевских стереотипов он чурался. А ведь мог бы «украсить» роман пасса­жами, лестными для новой власти.

«А ВЫ ИЗМЕНИЛИСЬ»

   Именно тогда, весной 1956-го, Пастер­нак озаботился публикацией романа, ко­торому отдал 10 лет жизни. Рукопись читали в симоновском «Новом мире» и «Знамени», а также в альманахе «Лите­ратурная Москва».

   Пока же в столичных редакциях чита­ли «Живаго», поэт передал копию руко­писи в Италию – Джанджакомо Фельтринелли. Авантюрист, вольный коммунист, тридцатилетний Фельтринелли мечтал стать первым публикатором сенсаци­онного романа в Европе. Хотя ему само­му пастернаковская тональность не при­шлась по душе.

   Началась замысловатая игра, к кото­рой тайно подключились и американцы. Пастернак, вероятно, понимал, что в Со­ветском Союзе узнают об итальянском проекте, но надеялся, что это косвен­но поможет публикации на Родине. Под­черкнем, Фельтринелли считался другом СССР, а Пастернак предпочитал спер­ва выпустить роман в России. Но осенью 1956 года стало ясно, что у нас в стране издание «Живаго» как минимум затяги­вается.

   Почему советская власть не могла принять этот роман, а сановитые писа­тели, не дожидаясь окриков сверху, вос­противились его публикации?

В письме из «Нового мира» в сентя­бре 1956-го Пастернаку на этот вопрос ответили так: «Дух Вашего романа – дух неприятия социалистической рево­люции. Пафос Вашего романа – пафос

утверждения, что Октябрьская револю­ция, Гражданская война и связанные с ними последующие социальные пере­мены не принесли народу ничего, кро­ме страданий, а русскую интеллиген­цию уничтожили или физически, или морально».

   Есть там и такая саркастическая при­писка: «Что же касается уже не самой Вашей идейной позиции, а того раз­дражения, с которым написан роман, то, памятуя, что в прошлом Вашему перу принадлежали вещи, в которых очень и очень многое расходится со сказан­ным Вами ныне, мы хотим заметить Вам словами   Вашей   героини,   обращенными к доктору Живаго: «А Вы изменились. Раньше Вы судили о революции не так резко, без раздражения».

    Шумная кампания с исключением Пастернака из Союза писателей СССР, с громкими проклятиями на разные лады, с классическим «я Пастернака не читал, но решительно осуждаю» грянет уже по­сле Нобелевской премии, а пока его по-товарищески журили. Алексей Сур­ков будет бранить поэта за «разлад с но­вой действительностью». Первый секре­тарь Союза писателей, кандидат в члены ЦК КПСС, он транслировал официальную точку зрения.

«ТОЛЬКО НЕПРИЕМЛЕМОЕ И НАДО ПЕЧАТАТЬ»

   Пастернак и сам понимал, что созда­ет нечто непривычное, и стремился со­хранить «лица необщее выраженье». Он писал Константину Паустовскому: «Вас всех остановит неприемлемость романа, так я думаю. Между тем только неприем­лемое и надо печатать. Все приемлемое давно написано и напечатано».

   Это было правдой: идеология пастернаковского романа не вписывалась в партийные буквари – ни в большевист­ские, ни в либеральные, ни в монархи­ческие… Там слишком много расплыв­чатых, неуловимых полутонов, которые соответствовали личной оптике поэта. Он принял революцию, подчас воспе­вал советское строительство, но опасал­ся полного слияния с властью. Худож­ник опасался конъюнктурности. Он стал мэтром советской литературы, несмотря на эмиграцию отца, умершего в 1945 году в Оксфорде.

   Почему же перекрыли ход «Доктору Живаго»? Наверное, редакторов пре­жде всего раздражали религиозные мотивы, которых немало и в стихотвор­ном приложении к роману. А жестокость Гражданской войны не была новостью для советской литературы. В тех же 1957–1958 годах вышли на экраны три части киноэпопеи «Тихий Дон». Офи­циальная критика восторженно приня­ла картину, никого не смущали эпизо­ды героизма белых и бессмысленной беспощадности красных. Вроде бы по­сле «Тихого Дона» и «Белой гвардии», после «Сорок первого» Бориса Лавре­нева, после «России, кровью умытой» Артема Веселого вязкий роман Пастер­нака не должен был покоробить совет­ского читателя (кстати, Лавренев был среди тех, кто подписал ту, самую пер­вую отповедь Пастернаку – из «Нового мира»).

   Правда, просвечивают в «Живаго» от­тенки, которых ни у Шолохова, ни в ре­волюционном романе Булгакова нет. Это – апология ищущего и ранимого твор­ческого человека, придавленного эпо­хой. Но вряд ли многие разглядели бы здесь политический манифест, если бы критики не подсказали им, что это – «го­лос врага».

   По-настоящему антисоветским ро­ман стал – без ведома автора – в экра­низации Александра Прошкина по сце­нарию Юрия Арабова, в 2004–2005-м. Арабов признался, что не перечиты­вал Пастернака, когда взялся за кино­повесть. Получилась вольная вариация «на тему» с такой, например, сценой. Несчастный Живаго встречается с че­кистом в ресторане. Щекастый чекист смачно обедает. Его сынок – вылитый мальчиш-плохиш – поедает черную икру и весело спрашивает папу, указы­вая на доктора: «А его еще не расстре­ляли?» Надо ли разъяснять, что ничего подобного в романе нет и быть не мо­жет? До такого не только Пастернак – автор шпионских бестселлеров времен холодной войны Микки Спиллейн не додумался бы.

    Столь топорная работа ЦРУ не заинте­ресовала бы, особенно в 1950-е годы, ког­да джентльмены по обе стороны фронта знали толк в изящной словесности. Па­стернак не страдал ни безвкусицей, ни ненавистью к чекистам.

БОМБА В ИНФОРМАЦИОННОЙ ВОЙНЕ

   Хотя и при жизни поэта старались представить оппозиционером, политиче­ским борцом. Это входило в концепцию разработки… «К 1956 году его отчужде­ние от политического режима, господ­ствовавшего в его стране, было полным и бескомпромиссным. Он не мог без со­дрогания говорить о режиме или его представителях», - утверждал Исайя Берлин. Оксфордский профессор, один из основателей философии либерализ­ма, он не жалел аналитического таланта для спецслужб, с которыми связался смо­лоду. Берлин умышленно преувеличивал и упрощал, ведь оппозиционные настро­ения советской творческой интеллиген­ции - его хлеб.

   В «расшатывании основ» привыч­ной трактовки Гражданской войны Па­стернак не побил рекордов. Роман (в от­личие от более позднего «бестселлера ЦРУ» - «Архипелага ГУЛАГ») увлекал не только ярых антисоветчиков, но и лева­ков, относившихся к СССР не без сим­патии. Американские аналитики учи­тывали это: в 1957 году популяризация, скажем, «Окаянных дней» или «Солнца мертвых» не принесла бы вистов. И за­падная, и восточноевропейская интел­лигенция в конце 1950-х не приняла бы столь непримиримое отношение к со­ветскому проекту. Не давали нужного эффекта и фильмы американских и за­падногерманских киностудий о крова­вых агентах КГБ. С поэтичным доктор­ом мыслители из ЦРУ сработали тоньше.

Советские власти директив­но рекомендовали Пастерна­ку приостановить публика­цию романа за рубежом. Но он сообщал Фельтринелли: «Книга должна выйти во что бы то ни стало. Не обращай­те внимания на мои запреты». Издатель не поддался прес­сингу. Ни КГБ, ни ЦК КПСС, ни Ком­мунистическая пар­тия Италии - никто не мог на него по­влиять. Осенью 1957-го «Доктор Живаго» выходит в Милане -на итальянском языке. К тому времени американ­цы уже готовили русскоя­зычное издание, точнее, гото­вили бомбу в информационной войне. Микрофильм с русским текстом рома­на передали в ЦРУ британские коллеги. Сотрудники спецслужб быстро просчита­ли ситуацию: советская цензура «Жива­го» запретила, а значит, есть шанс пре­вратить это сочинение в идеологическое оружие. Благодаря ЦРУ роман впервые публикуется на русском - в Голландии, в Англии, во Франции, наконец, в США в формате покетбук.

 «Гуманистическое послание Пастер­нака - то, что всякий человек имеет право на частную жизнь и заслужива­ет уважения независимо от степени его политической лояльности или вклада в дело государства, - несет основопола­гающий вызов советской этике, предпи­сывающей жертвовать индивидуальным во имя коммунистической системы», -рассуждал Джон Маури, руководитель советского отдела ЦРУ. И впрямь, эта тема Пастернака интересовала всегда. Вот в 1931-м.

   Иль я не знаю, что, в потемки тычась,

   Вовек не вышла б к свету темнота,

  И я - урод, и счастье сотен тысяч

  Не ближе мне пустого счастья ста?

  И разве я не мерюсь пятилеткой,

  Не падаю, не подымаюсь с ней?

  Но как мне быть с моей грудною клеткой

  И с тем, что всякой косности косней?

    Все-таки в стихах Пастернак выражал себя значительно многомернее, парадок­сальнее и… точнее, чем в прозе. Добавим к этому стихотворению «Зимнюю ночь» («Мело, мело по всей земле…») - и уже непонятно: ради чего писать роман? Все сказано.

НОБЕЛЕВСКАЯ ИСТОРИЯ

    К тому времени Пастернак уже 10 лет фигурировал в премиальных дискуссиях шведских академиков - как поэт и пере­водчик. Так, в 1957 году его кандидатуру представлял влиятельный швед­ский писатель и академик Харри Мартинсон, который познакомился с Пастер­наком еще на Первом съезде советских пи­сателей.

    А в 1958-м в длин­ном изначальном списке соискате­лей значился даже Жорж Сименон -один из чемпионов массовой литера­туры, представите­ли которой никог­да не получали столь престижных премий. Но это - гарнир. А ре­альным         конкурентом русского поэта считали Альберто Моравиа - замеча­тельного итальянского новелли­ста, которого любят и в России. Премия досталась Пастернаку - со взвешенной формулировкой «за значительные до­стижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение тради­ций великого русского эпического ро­мана». Однако ни на Западе, ни в СССР не сомневались: ее присудили за «Жи­ваго», и не по эстетическим соображе­ниям, а из желания досадить Москве.

   Рекомендации ЦРУ опубликованы: американские спецслужбы всячески способствовали продвижению рома­на. И «подстраховывали» его во вре­мя   преднобелевских  дискуссий.   Хотя важнее другое: разведка помогла пре­вратить книгу в литературное событие такого уровня, что просто трудно было пройти мимо.

   Как известно, Пастернак отказался от премии, но не согласился на цере­монию покаяния, которую больше года навязывали ему литературные власти. Сами хулители сделали писателя пер­вым апостолом диссидентской плеяды. В этом смысле стратеги из ЦРУ свою задачу выполнили и наши идеоло­ги оправдали ожидания политических противников. А ведь без Пастернака невозможно представить хрестоматию советской поэзии: он был советским по­этом, хотя и без коммунистической ор­тодоксальности.

   23 октября 1958 года Пастернак по­сылает в Стокгольм телеграмму: «Бес­конечно    благодарен,    тронут,    горд, удивлен, смущен», поэт принимает по­здравления, а 29-го туда же полетела другая телеграмма: «В силу того зна­чения, которое получила присужден­ная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отка­заться, не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ».

   Он дрогнул, когда зашла речь о «вы­дворении из СССР». Многое объясняет письмо Пастернака Хрущеву от 31 октя­бря 1958 года: «Я связан с Россией рож­дением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее. Како­вы бы ни были мои ошибки и заблуж­дения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать во­круг моего имени на Западе… Выезд за пределы моей Родины для меня равно­силен смерти, и поэтому я прошу не при­нимать по отношению ко мне этой край­ней меры».

   Если формулировки про «заблуж­дения» подсказали Пастернаку дру­зья, то про Россию он написал сам. Это слова человека, независимого от сла­вы и комфорта. Он знал, что на Западе его ждут на первых полосах газет, в ти­ражах и гонорарах недостатка не будет. При этом понимал, что западная «ма­шина правды» подминает личность по­крепче директив ЦК КПСС. И что субъ­ективная, зыбкая правда о революции тамошним заказчикам не нужна.

   Многие ли сегодня предпочтут гол­ливудскому блеску опалу на Родине? А шифр стратегии Пастернака – снова в стихах: «Когда я с честью пронесу не­счастий бремя…»

«СВИНЬЯ НЕ СДЕЛАЕТ ТОГО, ЧТО ОН СДЕЛАЛ»

   По мнению одного из исследовате­лей, ключевую роль в судьбе Пастернака сыграл парижский вояж 1935 года. Де­скать, восторженный прием заставил его мечтать о мировом признании, как об ог­нях большого города, и он стал осознан­но работать для зарубежного читателя, для славистов, которые могли обеспе­чить роману резонанс. Пожалуй, наи­вное предположение. Пастернак не был ни отшельником, ни аскетом, брал день­ги и от Фельтринелли, но, по большо­му счету, и на славу, и на материальное благополучие смотрел свысока. Надолго прельстить этого вечно сомневающего­ся, по-толстовски работающего над со­бой художника вряд ли было возможно.

    Интеллигенция получила «культовую книгу» с ореолом запретности, отдушину

«для посвященных» (вообще-то, когда оппозиционно настроенные умы внима­ют Пастернаку, а не Пионтковскому и Ганапольскому, это не так уж плохо – как-никак первоклассный уровень).

   Широко известны материалы травли Пастернака после публикации в Италии «Доктора Живаго». Особенно часто ци­тируют слова Владимира Семичастного, который задал тон пропагандистской кампании, бросившись в атаку с ком­сомольским задором. «Как говорится в русской пословице, и в хорошем ста­де заводится паршивая овца. Такую пар­шивую овцу мы имеем в нашем социали­стическом обществе в лице Пастернака, который выступил со своим клеветни­ческим так называемым «произведени­ем». <…> Если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал. <…> А почему бы этому вну­треннему эмигранту не изведать возду­ха капиталистического, по которому он так соскучился, о котором он в своем произведении высказался» – эти слова прозвучали на пленуме ЦК ВЛКСМ уже 29 октября 1958 года, через несколько дней после известия о присуждении по­эту Нобелевской премии.

   Вообще-то Семичастный был одним из наиболее взвешенных и просвещен­ных политиков своего времени, но тут сорвался, перешел границы приличия: по-видимому, уловил, что эксцентрич­ный Хрущев ждет от него именно такой, взвинченной риторики. А направление первому секретарю ЦК комсомола Семичастному задал старший товарищ, Алек­сандр Шелепин – тогдашний предсе­датель КГБ. Иногда литературные дела

подпадают под юрисдикцию контрраз­ведки. На Лубянке знали, что ЦРУ стало продюсером Пастернака, и принялись выкорчевывать крамолу.

    Престижная шведская премия не была идеологической вотчиной аме­риканцев – главных противников СССР в холодной войне. Скажем, в 1955 году Нобелевскую по литературе получил исландский писатель Халлдор Кильян Лакснесс – солдат сталинского литера­турного фронта. В 1959-м – итальянский поэт-коммунист, член Всемирного сове­та мира Сальваторе Квазимодо. Но и Со­ветский Союз определенно не оказывал на Нобелевский комитет заметного вли­яния. Удивительно, что даже в годы во­йны, когда, к примеру, фильм Леонида Варламова и Ильи Копалина «Разгром немецких войск под Москвой» получил «Оскара», советскую литературу швед­ские академики не отметили (правда, с 1940 по 1943 год премию не присужда­ли). В 1945-м она досталась чилийской поэтессе Габриэле Мистраль – и это ре­шение воспринималось как попытка от­решиться от злободневной истории, которая, несомненно, вершилась в Бер­лине, Праге, Маньчжурии, Хиросиме…

МИРОВОЕ ТУРНЕ

   ЦРУ приобщило к делу коллег по все­му миру. Британцы финансировали из­дание «Доктора Живаго» на фарси. За­суетились итальянцы и голландцы. Роман проникал и на территорию соци­алистического лагеря. Разведчики тру­дились усердно. Не будем наивными, судьба Пастернака их нисколько не ин­тересовала, а поэт понятия не имел об играх спецслужб. «Живаго» стал осно­вой тамиздата, его первым проектом. Да, все начиналось со скромных (в особен­ности в безинтернетные времена!) де­сятитысячных тиражей. А к концу 1980-х общий тираж русскоязычного тамиздата приближался уже к 10 млн.

   Вряд ли Пастернак гордился бы тем, что русские эмигранты по заданию се­рьезных господ бросают в окна авто­буса с советскими студентами его кни­ги – как булыжники идеологической борьбы. Сбивчивую исповедь поэта превратили в таран. Потому и реакция советской системы на международную славу «Живаго» вышла столь агрессив­ной. Другое дело, что целесообразнее было сражаться не с самим романом, а с антисоветским шумом, который ему сопутствовал. От его публикации (пусть с цензурными купюрами) мир не пере­вернулся бы.

   Впрочем, общественные настроения в сверхдержавах – величина уязвимая. После войны во Вьетнаме США с бо­лезненными потерями выходили из ми­ровоззренческого кризиса. Несколько лет идеологическая система работала в аварийном режиме, во многом уступая «красному» напору. Пришлось подкор­ректировать «американскую мечту», по­заимствовав некоторые советские ар­хетипы: коллективизм, дружбу народов. Вместо ставки на сильного индивидуа­листа – прославление подвига «за други своя», за идею.

   В СССР же во второй половине 1980-х ценности тамиздата победили. В усло­виях шоковой демифологизации стра­на просуществовала недолго, а заодно растаяли и основы литературоцентризма. То есть вместе с системой, которая угнетала «Доктора Живаго» и пыталась поставить во фрунт его автора, исчезла и почва, на которой произрастала такая литература.

   У СССР хватало собственных между­народных литературных проектов, и не­которые из них имели не меньший под­рывной политический потенциал, чем операция «Доктор Живаго». «На иде­ологии мы не экономим», – говаривал главный идеолог страны, член Полит­бюро ЦК КПСС Михаил Суслов. Рабо­та велась и на латиноамериканском направлении, и в Африке. Международ­ные премии – Сталинская и Ленинская – тоже привлекали критиков буржуазного

мира, даже не самых радикальных. Все это учитывали в ЦРУ: они не только на­ступали, но и оборонялись.

   Спорный вопрос – насколько болез­ненными для советской системы были колебания общественного мнения в ин­теллигентской среде. Как известно, конкурентная публичная политическая борьба в СССР не допускалась. Счита­лось, что долг литературы – формиро­вание коммунистического человека. Не робота, а настоящего человека со слож­ной интеллектуальной и духовной жиз­нью. Но если кто-то выбивался из строя и этот финт получал широкий резонанс – весь механизм давал сбой.

   В информационной войне не обой­тись без диверсий, то есть нужно умело действовать на территории противника. У американцев почти не было возмож­ностей инициативно действовать в СССР в борьбе за умы. А история с «Живаго» давала шанс «вслепую» использовать в интересах ЦРУ и европейских леваков, и советских охранителей…

   Некоторые ключевые доводы сто­рон десятилетиями оставались почти неизменными. Они нам – об отсутствии свободы слова и творчества в услови­ях однопартийного авторитаризма. Мы им – о том, что в СССР огромными тира­жами издают американских писателей, а в мире чистогана голос социализма просто не замечают. Пропагандистские победы подчас важнее военных – и по­следствия у них долговременнее. Вот и история травли Пастернака сыграет свою роль в расшатывании советского патриотизма даже в конце 1980-х. Хотя при первой официальной публикации на Родине роман уже не воспринимал­ся как сенсационно вольнодумный. Ак­тивные читатели перестроечной прессы удивлялись: «За что же его запрещали?» Да Пастернак и сам вполне искренне недоумевал в стихах: «Что же сделал я за пакость?..»

   Фамилия Пастернак, прежде озна­чавшая для всех неравнодушных утон­ченную сторону советской культуры, стала ассоциироваться с «колебани­ем основ», с антисоветчиной. Заметим, это случилось задолго до появления на большой сцене таких оппонентов совет­ской власти, как Александр Солжени­цын и Андрей Сахаров. И в отличие от них Пастернак не проявлял политиче­ской активности, а в стратегических во­просах подчинялся давлению властей.